Неточные совпадения
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима
от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как
вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень
тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать.
От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув
тяжелое тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую
воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
Оформилась она не скоро, в один из ненастных дней не очень ласкового лета. Клим лежал на постели, кутаясь в жидкое одеяло, набросив сверх его пальто. Хлестал по гулким крышам сердитый дождь, гремел гром, сотрясая здание гостиницы, в щели окон свистел и фыркал мокрый ветер. В трех местах с потолка на пол равномерно падали
тяжелые капли
воды,
от которой исходил запах клеевой краски и болотной гнили.
Подходя к фанзе, я услышал шум
воды и затем звук
от падения чего-то
тяжелого. Сначала я не обратил на это внимания, но, когда звук повторился во второй, третий и в десятый раз, я спросил, что это значит. Чжан Бао сказал, что это корейская толчея, приводимая в движение
водою.
Несмотря на самое тщательное прислушиванье, Карачунский ничего не мог различить: так же хрипел насос, так же лязгали шестерни и железные цепи, так же под полом журчала сбегавшая по «сливу» рудная
вода, так же вздрагивал весь корпус
от поворотов
тяжелого маховика. А между тем старый штейгер учуял беду… Поршень подавал совсем мало
воды. Впрочем, причина была найдена сейчас же: лопнуло одно из колен главной трубы. Старый штейгер вздохнул свободнее.
У него горела голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно курил папиросу за папиросой и часто приподымался с дивана, чтобы взять со стола графин с
водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли
от прошедшей ночи, и сразу
тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно обволок его черной ватой.
2) Можно удить без наплавка с грузилом очень
тяжелым, находящимся в расстоянии двух и даже трех четвертей
от крючка: грузило ляжет на дно, а леса с червяком будет извиваться по течению
воды.
В камнях два рыбака: один — старик, в соломенной шляпе, с толстым лицом в седой щетине на щеках, губах и подбородке, глаза у него заплыли жиром, нос красный, руки бронзовые
от загара. Высунув далеко в море гибкое удилище, он сидит на камне, свесив волосатые ноги в зеленую
воду, волна, подпрыгнув, касается их, с темных пальцев падают в море
тяжелые светлые капли.
Маякин взглянул на крестника и умолк. Лицо Фомы вытянулось, побледнело, и было много
тяжелого и горького изумления в его полуоткрытых губах и в тоскующем взгляде… Справа и слева
от дороги лежало поле, покрытое клочьями зимних одежд. По черным проталинам хлопотливо прыгали грачи. Под полозьями всхлипывала
вода, грязный снег вылетал из-под ног лошадей…
Каникулы приходили к концу, скоро должны были начаться лекции. В воздухе чувствовались первые веяния осени.
Вода в прудах потемнела,
отяжелела. На клумбах садовники заменяли ранние цветы более поздними. С деревьев кое-где срывались рано пожелтевшие листья и падали на землю, мелькая, как червонное золото, на фоне темных аллей. Поля тоже пожелтели кругом, и поезда железной дороги, пролегающей в полутора верстах
от академии, виднелись гораздо яснее и, казалось, проходили гораздо ближе, нежели летом.
Вдруг она вырвалась из их толпы, и море — бесконечное, могучее — развернулось перед ними, уходя в синюю даль, где из
вод его вздымались в небо горы облаков — лилово-сизых, с желтыми пуховыми каймами по краям, зеленоватых, цвета морской
воды, и тех скучных, свинцовых туч, что бросают
от себя такие тоскливые,
тяжелые тени.
Тяжелый багор на длинной веревке взвился и упал в
воду. Сонетки опять не стало видно. Через две секунды, быстро уносимая течением
от парома, она снова вскинула руками; но в это же время из другой волны почти по пояс поднялась над
водою Катерина Львовна, бросилась на Сонетку, как сильная щука на мягкоперую плотицу, и обе более уже не показались.
Вот что мне представлялось: ночь, луна, свет
от луны белый и нежный, запах… ты думаешь, лимона? нет, ванили, запах кактуса, широкая водная гладь, плоский остров, заросший оливами; на острове, у самого берега, небольшой мраморный дом, с раскрытыми окнами; слышится музыка, бог знает откуда; в доме деревья с темными листьями и свет полузавешенной лампы; из одного окна перекинулась
тяжелая бархатная мантия с золотой бахромой и лежит одним концом на
воде; а облокотясь на мантию, рядом сидят он и она и глядят вдаль туда, где виднеется Венеция.
Лодка под ним колыхнулась, и
от ее движения на
воде послышался звон, как бы
от разбиваемого стекла. Это в местах, защищенных
от быстрого течения, становились первые «забереги», еще тонкие, сохранившие следы длинных кристаллических игол, ломавшихся и звеневших, как тонкий хрусталь… Река как будто
отяжелела, почувствовав первый удар мороза, а скалы вдоль горных берегов ее, наоборот, стали легче, воздушнее. Покрытые инеем, они уходили в неясную, озаренную даль, искрящиеся, почти призрачные…
Подпрыгивают, посмеиваются и, дрожа
от холода, тащат
тяжелый невод, нагинаясь к
воде и освежая ею свои липнущие
от сна глаза.
Мы заблудились и лишь далеко за полдень добрались до Высокого. Небо теперь было все в
тяжелых, неподвижных, пухлых облаках. Мы поели холодного мяса с хлебом, напились
воды, пахнувшей ржавчиной и болотным газом, потом развели из можжевельника ароматный костер
от комаров и — сам уж не знаю, как это случилось, — заснули внезапным
тяжелым сном.
Она не ответила ему, задумчиво следя за игрой волн, взбегавших на берег, колыхая
тяжелый баркас. Мачта качалась из стороны в сторону, корма, вздымаясь и падая в
воду, хлопала по ней. Звук был громкий и досадливый, — точно баркасу хотелось оторваться
от берега, уйти в широкое, свободное море и он сердился на канат, удерживавший его.
У дверей в круподёрку стоял Кузьма, весь седой
от пыли, и, посвистывая, смотрел в небо, где в лучах солнца таяла маленькая пышная тучка. В круподёрке что-то бухало и скрипело; из-за неё с мельницы летели серебряные всплески
воды и густой шорох. Весь воздух был наполнен
тяжёлыми, охающими звуками и застлан тонкой дымкой пыли.
Никто не знает и не думает о нем, и он так спокоен, как будто лежит на илистом дне глубокого моря и
тяжелая, темно-зеленая масса
воды отделяет его
от поверхности с ее бурями.
От этого в воздухе всегда ходят разные газы; какие легче, те идут вверх, какие
тяжелее, те опускаются вниз, и ходят газы беспрестанно, как в ведре с
водой разные вещества.
Лед раздается
от мороза, оттого делается легче
воды и плавает на
воде, и только снизу подмерзает и делается толще и толще, но никогда не замерзает до дна. А если бы
вода сжималась
от мороза, как сжимается железо, то верхняя
вода замерзала бы на реке и тонула бы, потому что лед был бы
тяжелее воды. Потом опять бы замерзла верхняя
вода и тонула бы, и так замерзли бы озера и реки
от дна и до верху.
Особенно тяжко им в жарком климате, где никакие виндзейли [Длинные парусинные цилиндры, которые ставятся в жилые палубы вместо вентиляторов.] не дают тяги, и кочегары, совсем голые, задыхаясь
от пекла и обливаясь потом, делают свое
тяжелое дело и нередко падают без чувств и приходят в себя уж на палубе, где их обливают
водой.
Года три назад я был в Греции. Наш пароход отошел
от Смирны, обогнул остров Хиос и шел через Архипелаг к Аттике. Солнце село, над морем лежали тихие, жемчужно-серые сумерки. В теплой дымке медленно вздымались и опускались
тяжелые массы
воды. Пароход резал волны, в обеденном зале ярко горели электрические огни, в салоне играли Шопена. Я стоял на палубе и жадно, взволнованно смотрел вдаль.
«Запалить их, что ли? — думает солдат. — Спирт внутри, пакля наружу, — здорово затрещит». Однако ж не решился: ветер клочья огненные по всей дубраве разнесет, — что
от леса останется? Нашел он тут на бережку старый невод, леших накрыл, со всех концов в узел собрал, поволок в озеро. Груз не
тяжелый, потому в них, лесных раскоряках, видимость одна, а настоящего весу нет. А там, братцы, в конце озера подземный проток был, куда
вода волчком-штопором так и вбуравливалась.
Его приводили в отчаяние и ужас поток
воды на полу,
тяжелый запах щелока, пар
от белья, покрывающий его картины.
— Бог весть, батюшка-князь. С чего приключилося: ежели с глазу, то легче, а ежели с порчи — не в пример
тяжелей… А я смекаю, что с порчи, потому я ее с уголька спрыснула, святой
водой окропила, и кабы с глазу, давно бы прошло, а тут нет, все пуще… Надо будет теперь ее эроей [Травой
от порчи. — (Прим. автора)] обкурить, натереть, да и в нутро испить дать, может, и полегчает, Господь милостив! Ты-то себя не тревожь, князь-батюшка!
— Жарко… Мы там больше
от воды пропадали.
Воды мало там, и холодную и горячую турки продают за деньги.
Вода тяжелая, вредная. Много там с нее нашего народу померло.